И.Хейфец "Ему снятся мыши" За моей дверью - La Belle Epoque, Прекрасная эпоха, в самом своем зените.
Импрессионизм уже сменился экспрессионизмом, блистают пышные наряды у Гранд Опера и в кабаре Монмартра.
В моей комнате тихо. Тишина, наполненная мерцающим светом свечей и вероятностями - бесчисленным множеством вероятностей.
Знакомый, домашний запах старой колоды. Карты сами ложатся в руку, тихо шуршат засаленными рубашками.
Тёплое, пушистое - с недовольным шипением спрыгивает с колен. Поднимает голову, смотрит мне в глаза, на мгновение тону в двух тёмных, окаймлённых изумрудным, колодцах. Потом улыбаюсь.
- Прошу прощения, ваше величество, не собиралась вас тревожить.
Кот замирает на миг - упругий прыжок - устраивается поудобнее у меня на коленях. Извинения приняты.
читать дальше Карты стекают с ладони плавно и естественно, как продолжение моих пальцев, моих мыслей.
Прошлое - по правую руку, будущее - по левую.
И ещё одна карта посередине - валет пик. Тонкая, горькая улыбка, теснятся вокруг десятки, кружатся в танце семёрки и восьмёрки. И - трефовый туз, крестом посреди заснеженной равнины.
Улыбаюсь снова: "Войдите" - за долю секунды до того, как стукнут в дверь.
Скрип петель - без этого никак, обязывает положение - и вот он уже на пороге - тёмный силуэт в плаще.
Светлячком разгорается огонёк сигареты. Старая привычка, из тех, от которых не избавишься уже никогда. У дыма запах гвоздики и ещё чего-то сладкого, как первый день весны.
Кашляет гость.
Разумеется, я его знаю. Я, точнее та темноволосая пастушка, которой я когда-то была, знала его тысячи лет. У памяти привкус сладкого жертвенного вина и чего-то более сладкого, чуть отдающего этиленом.
Я знаю, зачем он здесь, не нужно даже раскидывать карт. Его всегда приводит всё то же - раз за разом, жизнь за жизнью.
Зашевелился на коленях кот. Приподнял над столом голову - блеснул в глазах двойной огонёк и погас - ничего интересного его величеству.
Они не узнали друг друга - посетитель и зверь, создатель и его творение.
Один существовал постольку, поскольку писал его второй - энергия, честолюбие, железная воля, презрение к роскоши.
Не было бы ничего этого, если б не историк - главу за главой писавший его жизнь - параллельно Цезаревой.
Но им не узнать друг друга. Есть вещи, которым должно оставаться скрытыми - даже от самых проницательных умов.
- О чём ты хочешь спросить? - говорю я.
- Время перемен... Оно приходит опять. Древние пророчества...
- Знаю, знаю. Конец цикла и всё такое. Зачем ты приходишь ко мне? Что бы я не сказала - в конце концов всё будет по-твоему. Историю пишут победители.
Молчание.
Разумеется, я не создаю историю - просто даю общее направление. Дальше всё открыто.
Он тоже не создаёт истории, только записывает - руководствуясь моими лихорадочными видениями.
Прошлое и будущее, пророк и историк - мы зависим друг от друга, а весь остальной мир зависит от нас. Так повелось с изначальных, сумеречных времён.
Подвинул стул, сел. Огоньки замерцали, длинные, беспокойные тени заметались на деревянном полу. Я смотрела на стол - карты легли крестом.
Пиковый валет искоса поглядывал на меня из своей маленькой картонной тюрьмы.
Пропала куда-то горькая усмешка, расплылись точённые, аристократические черты. Я видела совсем ещё мальчишку, темноволосого, растерянного, с короткими усиками и тёмными кругами под глазами.
И тут мысли сорвались и понеслись в безумной скачке, как будто кто-то перетасовывал новую колоду, и я знала, что то же чувствует и он, мой посетитель. Карты танцевали, кружились вихрем, заполняли комнату, маршировали бригадами, маршировали, маршировали, и грохот сапог сотрясал землю - раненые, отравленные, обгоревшие, субмарины, иприт, испанка, а позже, намного позже - ГУЛАГ, Менгеле, Нанкин, "Энола Гэй"... И опять тишина...
- Вот, - сказала я, - Новый Избранный. Даст направление своей эпохе. Невольно, бездумно - но совершит больше, чем завоеватели древности, ходившие ко мне за советом.
- Когда? Что он сделает?
- Не могу сказать, не в моих силах. Может через несколько недель, может - лет, но он совершит это. Ты узнаешь, обязательно. А когда умрёт... Земля, в которую он ляжет, потребует платы. И понадобится много, очень много лет, прежде чем она пресытится кровью.
- Что ты хочешь сказать? - ответа он похоже не ждал.
- Не знаю. Но ты узнаешь.
Он кивнул, встал. Обернулся уже у двери.
- Ещё одно... Скажи, что стало с ним? - глаза у него вдруг стали умоляющими, - Я должен знать! Я выяснил всё, кроме...
- С кем? - мне нравилось напоминать ему о несовершенстве его знания - также, как ему - о том, за кем останется последнее слово.
- С тем, единственным, оскорбившим тебя. С тем, кто посмел поднять на тебя руку, выволочь тебя за волосы...
- Хватит! - перебила я, - Может, покоится с миром - тот, который при жизни признавал лишь войну, кому и целого мира было мало. А может, как говорят иные, был выставлен на потеху публики от Вавилона до Александрии и Сидона - в своём заполненном мёдом стеклянном гробу, а потом - разграблен, брошен и забыт. Есть вещи, которым должно оставаться скрытыми.
Он ещё раз кивнул и вышел. Я опять осталась одна, наедине с парой заплывших глаз из моего видения, с парой арок Латинского моста в Сараево.
Да, есть вещи, которым должно оставаться скрытыми - даже от самых проницательных умов.
На коленях у меня, угревшись в тепле, дремал величайший завоеватель истории и снились ему мыши и давно потеряный боевой шлем, украшенный парой золотых рогов.